Давай снимем наш самый лучший фильм обо всем, что никогда с нами не сбудется, не случится. Ты будешь смеющимся, вечно молодым, сказочным принцем, и где-то на пляже Ниццы мы будем болтать ногами, строить пески из замков, ловить губами соленые брызги; знаешь, весь этот мир с изнанки не такой уж и страшный, если внимательно присмотреться… Ты мой костёр, у которого я буду петь, танцевать и греться, писать стихи, грустить, плакать, взрослеть, притворяться, что не взрослею и мне все так же пятнадцать, и время остановилось. Время – такой Титаник, который не верит, что айсберг его настигнет. И у меня есть тысяча оправданий, но ни одного решения, как сделать так, чтобы этот бесценный лайнер избежал неизбежного – своего крушения. Чтобы мы, два обломка, крепко сросшиеся плавниками, еще до того, как эти смешные отростки стали называть руками; чтобы _мы_ были теми счастливыми дураками, которые так бесстыже прекрасно целуются на фоточках в инстаграме… Давай снимем самый лучший фильм обо всем, что не сбудется с нами.

Научи меня говорить музыкой, как дышать, как запрыгивать голой в твою кровать и ничего не бояться, ничего не решать. Видишь ли, я научилась тебя воскрешать, дуть на ожоги, вытаскивать пули, зализывать раны, не требуя в общем-то ничего взамен. В моем лайнере двести кают и на каждой палубе свой играет джазмен: Гершвин, Бобби Макферрин и даже Стиви... Ведь мы по шажочку, по капле друг друга с тобой приручили. И эта история даже не снилась Экзюпери, когда он писал заветное «мы в ответе». И я отвечаю за то, что этот костер не погаснет, он внутри, и с каждой охапкой дров только ярче светит. И так уж заведено на нашем с тобой необитаемом, что есть лишь один костер и один пришвартованный лайнер, и бездна молчания между, бездна недоумения, справедливого непонимания, как можно так долго, так тщательно, так изощрённо прятать свои желания. В каких трюмах, в каких подземельях они томятся, почему их так стыдно испытывать и так мучительно от них отказаться. Почему мне так предательски хочется убежать, уплыть, сорваться с якоря и оказаться на воле, с которой, кстати, нужно еще уметь обращаться.

Ты знаешь каждую мою клеточку, каждый запах, и это бесценно – никто никогда не изучал меня так досконально, так самозабвенно, от кончиков пальцев до выпуклых родинок на моем теле. Ты придумал, ты создал меня гораздо лучше, чем есть на самом деле. Сочинил свою музу, девочку босоногую в легком платье, свою Афродиту, которая любит больше сверху, и меньше – сзади, но и это вопрос лишь практики, читай, привычки… И зачем тебе, моя дорогая, компас, штурвал и спички? Лучше надень домашний халат, отойди от края и смотри, смотри, смотри, как не твой костер догорает. Находи в этом смысл огромной, необъятной твоей вселенной, пока твой корабль не станет призраком, а голос – пеной. Да что вы знаете о любви, если никогда не дышали одной музыкой, никогда не лежали на траве, не слушали со слезами, как Нино выводит свое Olei, как из каждой ноты звучит прощальный хорал всех несбывшихся твоих ролей; и ведь это делает нас сильней? Учит терпению, выдержке, а на деле – вранью и притворству, и если чем-то и можно пробить мою броню, то не жалостью, не упорством; просто пообещай, что я никогда не сгорю, не распадусь на атомы и частицы, что ты любишь во мне каждую глупость, которую я творю, что нам предначертано было так безнадежно сойти с ума, влюбиться…

Я столько писала тебе, письма без имени на конверте, только инициалы. Запечатывала в бутылки, бросала в море - море их принимало. Оно их заботливо перекатывало, перебирало, всеми щупальцами своими не отпускало. Море не понимало: зачем зарастает мхом этот лайнер, никогда не видевший океана? Море писем моих не читало. А если бы и читало…