


Вся эта поездка - чудо! Все эти мигающие, мерцающие огоньки, и ёлки на Стефансплац, и сам собор огромный, величественно-волшебный, и завтраки на восьмом этаже, откуда открывается вид на весь город, так что кажется, он просыпается вместе с тобой… Ощущение праздника на каждой маленькой улочке, в каждой кофейне, и потрясающие запахи: штруделя, кофе, корицы, шоколада… запахи Вены.



Последний день лета… был вчера. А мы даже толком и не простились. И, знаешь, это здорово. В конце концов, лето либо есть, либо его нет, вряд ли календарь тут что-то решает.
Хочу сказать этому лету спасибо. За его неспешность, за спокойствие – впервые за много лет - и отсутствие сомнений. Спасибо за невероятную его протяженность, которую я, конечно, не использовала сполна. Спасибо за мудрость. Обретённую, надеюсь.
Я не прощаюсь – и это тоже новое чувство. Так никогда не было с нами. Так есть. По капле отдаю себя настоящему – это моё счастье. Тревожит неизвестность, но всё так или иначе решится однажды. Не сейчас. Сегодня у меня есть лето.
Хочется отправиться в путешествие. По страницам ещё не написанных историй, по изгибам не прочитанных строк... хочется волшебства, до которого легко дотянуться рукой. Оно живёт в нас, но мне ещё хочется, чтобы оно жило во мне. Чтобы сплетать слова и звуки так, как этого хочет сердце. Дышу.

Тяжело... Падать тяжело, смотреть правде в глаза тяжело. Потому что живёшь в своём таком уютном, придуманном мирке, где всё выглядит так доступно и радужно... Ничего, что он немного не соответствует действительности: это как носить очки -2.5, когда зрение -2.75. Ведь всё видно, хорошо видно, а разница заметна разве что в кабинете у офтальмолога, на каких-то деталях, мелочах. Так и здесь... Всё складывается из мелочей. И в один прекрасный день ты понимаешь, что зрение-то давно уже упало до -3.5. И всё.
Живёшь себе, живёшь, звёзд с неба не хватаешь, но как-то потихоньку начинаешь прибавлять, что называется, р а с т и. Огорчает, конечно, то, что не можешь в полную силу раскрыться, чтобы по-настоящему заниматься, а не прятаться. Но видятся и положительные стороны - они действительно есть - а недочёты как бы на второй план отходят. Тем более что ты всё равно растёшь, не слишком стремительно, конечно, но достаточно уверенно. Идёшь вперёд, радуешься своим крохотным победкам, а в душе-то всё равно планы наполеоновские. И внутри что-то такое горит, не даёт покоя: я же могу лучше, сильнее, выше. И к уверенности примешивается гордость, вроде я приближаюсь к вершине. К вершине кочки, видимо. Забираюсь на эту кочку и громко квакаю от радости, пока не замечу, что даже из всех кочек вокруг моя - самая низкая. И вот оно: первое болезненное приземление на пятую точку. Ничего, думаешь, надо потерпеть, Москва не сразу строилась. И это правда, конечно. Ты ползёшь дальше, веришь... а почему не верить-то? Одну кочку покорили - покорим и другую. Но чем дальше, тем больше этих мешающих факторов. Приходишь к врачу, а тебе говорят: "Как же вы, девушка, очки такие слабые носите? Менять надо." И мир рушится. Это необязательно кто-то сторонний говорит, иногда осознание приходит само, обстоятельства складываются. И это страшно. Понимать, что ты начинаешь катиться вниз и - самое ужасное - ещё есть шанс остановиться, зацепиться за что-то, начать этот бессмысленный, но такой успокаивающий подъём, но ты связан по рукам и ногам. А дальше? Скорость будет увеличиваться, падение безостановочно. Такая глупость и такая тяжесть.

А знаете, что общего у всех этих книг? Из них рвётся на волю жажда жизни, неумолимая, неоспоримая и непреклонная, та, что бурным потоком сбивает с ног всех, кто окажется на её пути. И, кажется, что можно пить луну, что под пальцами сочная, свежескошенная трава, что звёзды, звёзды танцуют над головой в каком-то диком приступе веселья. И любовь, любовь, пронизывающая каждую строку, каждую страницу, когда сердце разрывает безудержная тоска по чему-то недостижимому, по чему-то давно забытому или так никогда и не открытому. И это желание узнавать, желание лететь куда-то ввысь, влюбляться заново, снова и вновь заполнять сердце шелестом листьев, звенящими звёздами, пением птиц и тянущими душу поцелуями. Потому что в любви - жизнь, настоящая, такая, что дышит полной грудью и не боится, в ней мужество и отвага, в ней руки, протянутые навстречу и сердца, бьющиеся в такт. В ней счастье бежать босиком по траве и заполнять собой каждую частичку Вселенной, в ней молодость, вечная, верная, одному тебе подаренная юность, когда кружится голова и можно запросто кричать о своей запредельной нежности.
И вся эта суетливая шумиха слов, неуклюжим потоком рвущаяся на волю, - какая же она неуклюжая, как мало, как мало я ещё могу сказать. И как хочется даже в самом обыденном теперь увидеть то, чего раньше не замечала, чтобы стать тем самым художником, в чьих картинах золотые всполохи заката оживали бы заново; чтобы узнать вкус пепельно-серых облаков и каждому ветру найти свой запах, чтобы сберечь каждую искру угасающего дня, потому что завтра... завтра всё будет иначе. И дымчатый туман, опускаясь на город, теплым саваном укроет всё то, что совсем недавно волновало, тревожило и заставляло трепетать.
А вечером, сидя на крыльце маленького домика и наматывая на палец негнущуюся тишину, медленно цедить драгоценные изумруды-слова, роняя их как наживку в пряную траву, чтобы наутро найти пойманными в эту паутинную сеть рассветную, умытую росой свежесть и лучи просыпающегося пшеничного солнца.
в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
не чета голой мышце, волосу, багажу
под холодными буркалами, и не бздюме утряски
вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
не изнашивается в результате тренья
о разряженный воздух, но, близорук, из двух
зол выбирает бо'льшее: повторенье
некогда сказанного. Трезвая голова
сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
точно пластинка, стачивая слова,
и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
из заросшей извилины -- как отдавая честь
наважденью в форме нехватки текста
при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
вещи, предметы, между собой столь тесно
связанные, что, норовя прослыть
подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
могла бы сделать еще один шаг и слить
их воедино: тум-тум фокстрота
с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
в крайнем случае. То есть повысить в ранге
достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
чешуя цвета консервной банки,
цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
чем увеличивает; вспомни размер зверей
в плейстоценовой чаще. Мы -- только части
крупного целого, из коего вьется нить
к нам, как шнур телефона, от динозавра
оставляя простой позвоночник. Но позвонить
по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
где откликнется лишь инвалид -- зане
потерявший конечность, подругу, душу
есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
как выползти из воды на сушу.
1982


Львёнок
Ёжику
Вырезал
Красивую
Аппликацию
Львёнку
Ёжик
Вырастил
Красивую
Акацию
!

настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда—то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,—
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.
И. Бродский



Сегодня мой первый полноценный, если можно так сказать, день здесь. С первыми знакомствами, первыми тестами, первой пинтой английского пива (бесплатного, кстати, потому что "welcome drinks"

What else? Я начинаю потихоньку раскапывать свои языковые навыки, знакомлюсь направо и налево с очаровательными итальянцами и испанцами. Не знаю, на сколько меня хватит - я ведь очень быстро устаю от общения, особенно с представителями других национальностей - но я честно стараюсь оставаться в состоянии разговора максимально долгое количество времени. Они тоже, улыбаются, задают одни и те же вопросы: кто, куда, откуда, сколько...
Я с трудом убираюсь в собственной комнате, горячая вода в душе бывает только утром и вечером и течёт какое-то строго определённое, мне не известное количество времени. Здесь есть две кошки, точнее кошка и кот - выходцы из Португалии, которых когда-то подобрали на улицах Лиссабона; есть ужасно мягкое одеяло, из-под которого не хочется вылезать; немного забавно смотрится шезлонг во внутреннем дворике, хотя на погоду жаловаться пока не приходится - свои честные 23, а то и 26 градусов на солнце она отдаёт сполна...
Anything else? Да, мне хотелось выть в голос, когда я сюда приехала. Выть от невыносимой тоски, плакать от бессилия и собственной глупости... нет, не глупости, недальновидности, так лучше. Почему я не продолжаю убиваться и не заливаю слезами компьютер? Дело в том, что с таким настроением очень сложно прожить четыре недели. А ведь мне нужно не просто прожить их, а получить максимальное удовольствие. Да, я свинья, я это прекрасно знаю, но раз уж всё сложилось так, а не иначе, я доиграю свою роль до конца - не уходить же со сцены после начала представления.

